Есть картина Исаака Бродского — на огромном заводском дворе Путиловского завода несколько тысяч людей слушают революционного оратора — и каждое из тысяч лиц индивидуально выписано, ни один не похож на другого. Потрясающее зрелище. Таков и величайший роман Горького. Так случилось, что его не «проходят» в средней школе, и часто при недостатке времени даже не упоминают. Поэтому широкой отечественной публике он фактически известен только по фильму. Но для кинематографа роман слишком сложен.
А между тем это психологическая эпопея сорока лет жизни русской общественной жизни, ярчайшая картина России, написанная гением из гениев.
Роман создавался с 1925 по 1936 год и остался неоконченным. Но объем, масштабы полотна таковы, что незавершенность его не замечается. Когда в него вживаешься, вчитываешься, то как будто плывешь в океане — ни берегов, ни конца, ни края — безбрежность и бесконечность.
В романе «Жизнь Клима Самгина» сотни исторических персонажей, более тысячи действующих лиц России, сотни исторических событий, писатели и философы всех эпох, книги пяти тысячелетий письменной истории мира. Только перечень перечисленного и упомянутого в эпопее составляет 40 страниц, 2500 лиц фактов. Есть свидетельства, что первые подходы к теме были у Горького еще в 1900, 1911, 1915, 1919 годах. «Пишу нечто прощальное», некий роман — хронику сорока лет русской жизни — говорил он в 1926 году.
В тысячный раз убеждаешься, что гений — это на все времена. После событий 1989–1993 годов в России стало предельно ясно, что Горький глядел на десятилетия вперед. Подтвердились его уничтожающие характеристики, извините за ругательное словосочетание, «российской интеллигенции». Потому-то она так озверело топчет Максима Горького — его творения, его биографию, его личность. Дело зашло так далеко, что главный редактор одной «независимой» газеты вынужден публиковать «Индульгенцию хулителям Горького» под названием «Уже опять можно».
Сам автор так писал о своем герое:
Мне хотелось изобразить в лице Самгина такого интеллигента средней стоимости, который проходит сквозь целый ряд настроений, ища для себя наиболее независимого места в жизни, где бы ему было удобно и материально и внутренне. Он устоится потом в качестве одного из героев Союза земств и городов, во время войны наденет на себя форму, потом будет ездить на фронт и уговаривать солдат наступать. А кончит жизнь свою где-нибудь за границей в качестве сотрудника, а может быть, репортера одной из существующих газет. Может быть, он кончит иначе.
Эта характеристика дополняется интересными психологическими штрихами в письме к Стефану Цвейгу от 14 мая 1925 года:
… Очень поглощен работой над романом, который пишу и в котором хочу изобразить тридцать лет жизни русской интеллигенции. Это будет, как мне кажется, нечто чрезвычайно азиатское по разнообразию оттенков, пропитанное европейскими влияниями, отраженными в психологии, умонастроении совершенно русском, богатое как страданиями реальными, так в равной мере и страданиями воображаемыми.
В психологическом комплексе самгинщины автор видел не только то, что он называл «выдумыванием» собственной жизни, но и своеобразное «невольничество», то есть определенную подчиненность сознания и практики индивида тенденциям, идеям, традициям, которые внутренне чужды ему, — особенность, казавшаяся труднообъяснимой даже самому создателе «Жизни Клима Самгина».
На протяжении всего романа главный герой постоянно, сталкивается с непреодолимыми для него противоречиями диалектически насыщенной реальной жизни. Он ищет себя и не находит. Густой и липкий туман его желчных мыслей слабо коррелирует с многоцветием реальной действительности. Отсюда многие факты и события кажутся ему иллюзорными. Отсюда и знаменитый афоризм, рефреном проходящий через всю эпопею: «Да был ли мальчик-то?» (Так преломилась в памяти Клима Самгина когда-то увиденная и потрясшая его гибель мальчика, провалившегося под лед.)
Великий роман Горького первоначально назывался «История пустой души». Это более чем точная характеристика главного героя многотомной эпопеи: история типичного русского интеллигента-индивидуалиста, незаурядного по дарованию, но наделенного многочисленными нетерпимыми качествами и неспособного внести позитивный вклад в реальное развитие жизни. Книга Горького потому особенно и актуальна для наших дней, что сегодня, как никогда, жизнь переполнена «историями пустых душ». И их, к великому сожалению, куда больше.) чем праведных.
— Настоящих господ по запаху узнаешь, у них запои теплый, собаки это понимают… Господа — от предков сотнями годов приспособлялись к наукам, чтобы причины понимать, и достигли понимания, и вот государь дал им Думу, в нее набился народ недостойный.
Курчавая борода егеря была когда-то такой же черной как его густейшие брови, теперь она была обескрашена сединой, точно осыпана крупной солью; голос его звучал громко, но однотонно, жестяно, и вся тускло-серая фигура егеря казалась отлитой из олова.
Егеря молча слушало человек шесть, один из них, в пальто на меху с поднятым воротником, в бобровой шапке, с красной тугой шеей; рукою в перчатке он пригладил усы, сказал, вздохнув:
— Эх, старина, опоздал ты…
— Вот я и сокрушаюсь… Студенты генерала арестуют, — разве это может быть?
Сашин слушал речи егеря и думал: «Это похоже на голос здравого смысла».
За оградой явилась необыкновенной плотности толпа людей, в центре первого ряда шагал с красным знаменем в руках высокий, широкоплечий, черноусый, в полушубке без шапки, с надорванным рукавом на правом плече. Это был, видимо, очень сильный человек: древко знамени толстое, длинное, в два человечьих роста, полотнище — бархатное, но человек держал его пред собой легко, точно свечку. По бокам его двое солдат с винтовками, сзади еще двое, первые ряды людей почти сплошь вооружены, даже Аркадий Спивак, маленький фланговой первой шеренги, несет на плече какое-то ружье без штыка. В одну минуту эта толпа заполнила улицу, влилась за ограду, человек со знаменем встал пред ступенями входа. Кто-то закричал:
— Не наклоняй знамя-то, эй, не наклоняй! Сквозь толпу, точно сквозь сито, протискивались солдаты, тащили на плечах пулеметы, какие-то жестяные коробки, ящики, кричали:
— Сторонись!
Никто не командовал ими, и, не обращая внимания на офицера, начальника караульного отряда, даже как бы не видя его, они входили в дверь дворца.
С приближением старости Клим Иванович Самгин утрачивал близорукость, зрение становилось почти нормальным, он уже носил очки не столько из нужды, как по привычке; всматриваясь сверху в лицо толпы, он достаточно хорошо видел над темно-серой массой под измятыми картузами и шапками костлявые, чумазые, закоптевшие, мохнатые лица и пытался вылепить из них одно лицо. Это не удавалось и, раздражая, увлекало все больше. Неуместно вспомнился изломанный, разбитый мир Иеронима Босха, маски Леонардо да Винчи, страшные рожи мудрецов вокруг Христа на картине Дюрера.
«Нет, все это — не так, не то. Стиснуть все лица — одно, все головы — в одну, на одной шее…»
Вспомнилось, что какой-то из императоров Рима желали этого, чтоб отрубить голову.
«Мизантропия, углубленная до безумия. Нет, — каким должен быть вождь, Наполеон этих людей? Людей, которые видят счастье жизни только в сытости?»
<< Назад Вперёд>>
Просмотров: 1473
